"Объять Ликвидамбр"

 Чтобы еще что-нибудь присовокупить к своей летней работе, оставлю ссылку на наш альманах про проблемы современной поэзии, который мы готовили в Сириусе. Здесь есть и мои тексты. 

https://vk.com/niichavo?w=wall-132297858_5519

"Пушкинский дом". Доедание культуры

 Как только я впервые увидела заглавие «Пушкинский дом», наугад дала характеристику, о чем будет роман: о судьбе Пушкинского дома в 20 веке. Точнее, о том, как Пушкинский дом будет разрушен. Как в конце 20 века падет культура, идущая от Пушкина и называемая традиционной. «Филологическая проза» Битова в сюжетном плане оправдала это предчувствие (я имею в виду эпизод, в котором Лева Одоевцев устраивает погром в музее). Впрочем, эта сцена, как оказалось, несет несколько другой посыл. Но обо всем по порядку.

Сюжет «Пушкинского дома» можно описать как наблюдение за тем, как литературная схема проникает в жизнь и как она модифицирует существующую реальность в глазах своего носителя. Что происходит в судьбе людей, воспитанных на литературном каноне и воспринимающих мир под его призмой? С теми, кто с молоком матери впитал общие места вроде «каждому человеку должно быть «куда прийти»», пророки „новой жизни“ — „милый Чехов“, „сложная фигура Горький“... С теми, кто ждет повторения литературного сценария в своей жизни. «Начитанные люди», во-первых, занимаются сочинением себя (см. детский образ Левы в «академической ермолке»), своих чувств («Лева разбежался… Ему казалось что-то из театра, что-то по системе Станиславского… Будто он — такой измученный, с ввалившимися щеками, такой все вынесший и смолчавший, а они — двое таких все переживших, никогда не просившие ни у кого помощи… И вот дядя Митя, никогда не проявлявший чувств, потому что все несерьезно у всех, понял, что у Левы это настоящее, протянул руку, мудрое слово, скупую мужскую… тьфу!»), репутации («однажды возникла ситуация, когда Левина репутация заставляла его поступить совершенно определенным и совершенно невыгодным, более того, ставящим все под удар образом»).

Очевидно, что Лева Одоевцев как главный представитель «начитанных» людей от и до вынужден был придумать себя. И не только себя. Он с успехом сочинял образы других людей (Фаины, дяди Диккенса, деда) или оценивал их поведения в пределах ожидаемой схемы: «Лева мечтал о внезапной дружбе с дедом которая возникнет у них с первого взгляда, минуя отца, как бы над его головой, как бы мост через поколение… и тогда получалось, что не просто внук идет к деду, а специалист — к специалисту, ученик — к учителю, это тешило Леву. Он, за мечтами, как бы совсем забыл, что идет видеть впервые своего родного деда… Тут было, несколько изменившееся, но все то же представление о крепком чае и академической камилавочке… Лева отработал «гипотезу второго отца», оставалась еще «гипотеза деда». У сына родился отец. У внука рождается дед». Герой «Пушкинского дома» видит на месте человека все, что угодно: художественный образ, свой идеал, картину, все - кроме самого человека.

Интересно, что Лева жизнь трактовал по литературной традиции, а литературу в соответствии со своим жизненным опытом (В Левиной статье про поэтов «Тютчев виноват он разве лишь в узнавании, в узнавании Левой самого себя, в нелицеприятном противостоянии собственному опыту. Тютчев виноват в том, что с Левой произошла Фаина, произошел дед, он виноват и в том, что, как и Лева, опоздал с рождением и возникновением (каждый — в свое время), и опоздавший Лева, обратившись сердцем к другой эпохе, не прощает Тютчеву его „современное“ пребывание в ней, для Левы желанное и недоступное… Ах, если бы то был Лева! то он бы обнял, то он бы прижал к сердцу Александра Сергеевича… но хватит, он уже обнимал раз своего дедушку»). В увлеченности прошедшим и любви к «консервированию» есть свое обаяние. «Милая старина» лежит разведанная и безопасная, не «кусается», как современность, не вызывает чувства вины и страха.

Постмодернизм отменяет те смыслы, которые стало традицией видеть в жизни. Роман Андрея Битова постоянно раздваивается на версию и вариант, обнажает литературные приемы, представляет аморфного, негероического героя… Все это должно служить противоядием для образования литературного мифа, однозначной и признанной «трактовки» вокруг «Пушкинского дома».

Взгляд на культуру вообще и литературу в частности как на силы, пленяющие сознание, а не как на облагораживающие и возвышающие явления редко можно встретить среди писателей. Мне вспоминается только Пушкин (как ни странно), с героями его повестей Белкина, которые всю жизнь ожидают воплощения сценария романа, притчи в собственной жизни, с книжным сознанием Татьяны Лариной и т.д и другими героями ПУШКИНСКОГО ДОМА.

Да, романтизация реальности и отягощенность культурным бэкграундом сильно модифицируют сознание. Но, с другой стороны, парадоксальным образом даруют совершенную защищенность иллюзиями. Митишатьев бесится, что никакими средствами не получается заставить Леву пораниться об жизнь и увидеть хотя бы в одном человеке низость и гадость, которую он на самом деле представляет. В этом его сила и неуязвимость перед жизнью. Митишатьев говорит: «Ведь нас много, и мы все поодиночке, прекрасно зная и понимая механизмы жизни, низость друг друга, — у нас нет сил, и каждого из нас — мало! А вас мало, но вы одно, и каждый из вас не один, а много, и, не понимая, вы сильны! И что вам никогда не простится, что вы нам уступили, лишили нас права признавать вас». Не случайно герои, которые не смотрят через «очки» придуманных смыслов (дед, дядя Диккенс, Митишатьев) исчезают, разрушаются, не достигают устойчивого положения: первые два оказываются в ГУЛАГе, умирают в пределах романа, Митишатьев, в отличие от Левы, увлекаюшийся историей, а не литературой (то есть, собственно, реальностью) проваливает экзамен… А семья Одоевцевых благополучно существует и избегает всех опасностей, закрывая на них глаза и умудряясь ничего не замечать. И Леву, и его родителей неоднократно называют «предателями», точно по трилемме Пушкина: «На всех стихиях человек / Тиран, предатель или узник».

Еще более глубокие предпосылки такого явления выведены в речи деда Одоевцева, поразительно точно предсказывающей состояние современной культуры. Одоевцев говорит, что причина бесконечного накладывания выдуманной реальности на жизнь кроется в закоренелых потребительских привычках, проникших в духовную сферу. Прогресс 20 века весь построен на «изживании всех прежних слов и понятий» без создания чего-либо нового. Люди привыкли бесплатно получать мысли и пользоваться ими (вот почему в романе неоднократно повторяется фраза: «Все доставалось Леве даром»), а общедоступное и поэтому неценимое, как известно, исчезнет первым. России повезло, что ценности, резко «оборвавшиеся» вместе с прежней историей в 1917 году, так и не были отменены или попраны, в целости и сохранности переместились в прошлое, в «музей». «И авторитеты там замерли несвергнутые, неподвижные: там все на том же месте, от Державина до Блока — продолжение не поколеблет их порядка, потому что продолжения не будет». Таким образом обеспечилась небольшая отсрочка на пути неизбежного разрушения. Но вскоре будет гораздо, гораздо хуже…

«Вы запустите либеральную фабрику по разоблачению ложных представлений, якобы ради сейчас еще запретных, но столь желанных «истинных». Но пройдет лишь несколько лет — вы дорветесь и до них, до тех, что сегодня кажутся вам истинными, и они быстро разочаруют вас, потому что, проник уже призрак прогресса в культуре, то есть потребительского, а не созидательного отношения к духовным понятиям и ценностям… через десять лет вы услышите все ваши сокровенные слова и понятия в ложном и фальсифицированном смысле, и это будет не благодаря нехорошим людям, «захватившим и извратившим», а благодаря вам самим, самим этим вашим понятиям, на которые вы уповаете. Через десять лет вы будете слышать все слова из стишков Рудика на каждом шагу… Россия, родина, Пушкин… слово, нация, дух — все эти слова зазвучат еще как бы в своем первом, природном, неофициальном смысле, заголятся — и это будет конец этим понятиям. Сейчас вы проходите Цветаеву и Пушкина, затем пройдете Лермонтова с еще кем-нибудь, а потом накинетесь на Тютчева и Фета: доращивать одного — до гения, другого — до великого. Это раздувание и доедание репутаций сойдет за прирост современной культуры. По невежеству вы будете обжираться каждым следующим дозволенным понятием в отдельности — будто оно одно и существует — обжираться до отвращения, до рвоты, до стойкого забытья его. Чего нет и не будет, так это умного, не потребительского отношения к действительности. В таком состоянии, быть может, находится дух при зарождении новой религии. Но трудно верить в то, чего еще нет. Пока же, уверяю вас, будьте благодарны культу…»

Как не печально, это предсказание, сделанное в 1969-м году не то Битовым, не то дедом Одоевцевым звучит вполне оправдавшимся и многое объясняющим.

Трикстеры 1930-х

 

Я прочитала «Одесские рассказы» Бабеля, «12 стульев» Ильфа и Петрова. У меня возникло ощущение, что эти книги – вариации на одни и те же мотивы. Они и написаны примерно в одно время: «12 стульев» в 1928 году, «Одесские рассказы» в 1931.

Исаак Бабель, Ильф и Петров

Три Одессита (Бабель, Ильф и Петров) сделали главными героями трикстеров (Беню Крика и Остапа Бендера) и описали их похождения. Оба персонажа - преступники, воры и авантюристы. Беня – главарь шайки, еврей, организующий соплеменникам, не выполняющим его требований, такие погромы, которые не снились антисемитам.

 «Девять пылающих звезд зажглись на скотном дворе Эйхбаума. Беня отбил замки у сарая и стал выводить коров по одной. Их ждал парень с ножом. Он опрокидывал корову с одного удара и погружал нож в коровье сердце. На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы. И вот, когда шестая корова с предсмертным мычанием упала к ногам Короля, — тогда во двор в одних кальсонах выбежал Эйхбаум и спросил: — Что с этого будет, Беня? — Если у меня не будет денег — у вас не будет коров, мосье Эйхбаум. Это дважды два».

Беня Крик

Историю Остапа Бендера пересказывать излишне. Очевидно, что герой не только из того же города, что и Беня Крик, но и той же преступной породы.

Бендер и Крик – проходимцы, но не это делает их замечательными и отделяет от других персонажей. Все герои у Бабеля и у Ильфа с Петровым в той или иной степени преступники, но более мелкие, несовершенные, с досадными неудачами. Что Киса Воробьянинов, с личностью карманного вора, что Мендель Крик – отец Бени, да и слушатель, к которому обращает речь повествователь «Одесских рассказов».

«Сколько раз я вам говорил, что красть грешно! Еще тогда, когда вы в Старгороде хотели обокрасть мою жену – мадам Грицацуеву, – еще тогда я понял, что у вас мелкоуголовный характер» («12 стульев»).

«Папаша у вас биндюжник Мендель Крик. Об чем думает такой папаша? Он думает об выпить хорошую стопку водки, об дать кому-нибудь по морде, об своих конях — и ничего больше. Вы хотите жить, а он заставляет вас умирать двадцать раз на день»

«Теперь скажите мне вы, молодой господин, режущий купоны на чужих акциях, как поступили бы вы на месте Бени Крика? («Одесские рассказы»).

На фоне этих презренных подлецов настоящими мастерами, непревзойденными в своем деле смотрятся Остап Бендер и Беня Крик, способные подчинить себе всех, выйти сухими из любой передряги. В авторской речи они титулуются, причем почти без иронии: «Великий комбинатор», «Король».

Не только гениальность и удачливость возводит трикстеров на верхнюю ступень иерархии. Жесткие принципы и знание закона возвышают их над другими авантюристами. Мораль Бендера на фоне слабых поползновений на принципы у Воробьянинова вызывает большее и большее уважение. Остап четко знает, что может себе позволить «Но и без уголовщины. Кодекс мы должны чтить». Допуская возможность убивать, грабить и жить разбоем, он в то же время истово оберегает свою честь.

«Отчего бы ему не сесть за пять копеек на трамвай и не подъехать ко мне на квартиру и не выпить с моей семьей стопку водки и закусить чем бог послал? Что мешало ему выговорить передо мной душу? «Беня, — пусть бы он сказал, — так и так, вот тебе мой баланс, повремени мне пару дней, дай вздохнуть, дай мне развести руками». Что бы я ему ответил? Свинья со свиньей не встречается, а чело+ век с человеком встречается»

«— Коля, — торжественно и тихим голосом продолжал ко+ роль, — веришь ли ты мне, Коля? — В чем я должен тебе верить, король? — Веришь ли ты мне, Коля, что я здесь ни при чем? И он сел на стул, этот присмиревший король, он закрыл пыльным рукавом глаза и заплакал. Такова была гордость этого человека, чтоб ему гореть огнем. И все налетчики, все до единого видели, как плачет от оскорбленной гордости их король».

Кодекс чести управляет обоими одесситами. Благородные разбойники стали «героями своего времени».

Странный итог, но и Беня Крик, и Остап Бендер вызывают симпатию масштабом личности и талантом, смотрятся гораздо более привлекательно, чем тихие подлецы. Такие же чувства вызывает герой другой книги, написанной примерно в то же время – Воланд из «Мастера и Маргариты», князь тьмы, главный среди нечистой силы, окруженный московскими жителями – распыленными пилатиками. Все три трикстера удивительным образом возникают в литературном мире 1930-х годов. И Воланд, и Бендер, и Крик не отталкивают, но притягивают, представляют собой некое «обаятельное зло». Является невольно возникающая симпатия к злу его оправданием? Или подтверждением того, что мы входим в число тех самых мелких бесов, которые только мечтают, но не могут сравняться с «Великим комбинатором» или «мессиром»?

"Дом, в котором...". Смерть Бога, закон стаи и стихия абсолютного выбора.

 "Дом, в котором..."

Это многоточие в названии – одна из первых загадок, которые предлагает читателю дом. Сразу с порога книга любому новому обитателю посылает импульс - побуждение дать свою «кличку» Дому, определить, чем этот Дом будет именно для читающего. Место для свободной идентификации оставлено, но при этом ключевой образ остается неизменным. За многоточием следует слово ДОМ. Именно «Дом», не «тюрьма», не «иллюзия», не какая-либо другая фраза, которой можно было бы описать мир, в который мы попадаем…  Благожелательность к этому миру с первого слова задается как первоначальный посыл. Неважно, какой эпитет последует за ним. Правило Слепого: «Не жаловаться, не обижаться и не дуться».

…Современная литература создает новые мифы. На расчищенном месте, оставшемся от предыдущих жизненных парадигм, всегда рождается миф, универсальная схема и некая отправная точка. Так появлялась классическая греческая культура – с мифа о Трое и странствиях Одиссея, такая же архетипическая история стала родником европейской христианской культуры. Миф не перечеркивает предыдущего, он многое заимствует и вместе с тем указывает, что «прошлое прошло» и настало новое.

Среди новых архетипических сюжетов современности в первом ряду стоит «Гарри Поттер». Эта история должна задавать сюжетный вектор всем последующим вариациям, вольно или невольно. Подтверждение тому – появление многочисленных романов в эстетике «Гарри Поттера». Книга Роулинг - первая, отправная точка, несущая благую весть (именно благую!) о том, что стало с миром.

Книга Петросян тоже моделирует новую реальность. Сложную, многоплановую, неоднозначную, какая может служить альтернативой предыдущим великим мифам… Что это за реальность и каковы действующие внутри нее закономерности?

1.      Это стихия абсолютного выбора. Нет ничего предзаданного и определенного, что было бы даровано человеку без его участия. В мире «Дома…» абсолютно ничего не значит родовая стихия. Родственных связей либо нет совсем (когда семья ребенка не упоминается вообще), либо они разорваны (в основном, когда родственники оказываются бескомпромиссными монстрами). Эрик Циммерман, один из центральных персонажей, отказывается быть сыном мистера Циммермана. В конце книги его место сознательно занимает Сфинкс, другой мальчик из «Дома…». Отец говорит: «Он понял, что мне надо о ком-то заботиться, и сделал то, чего не делал Эрик – позволил мне это. Я чувствовал себя с ним настоящим отцом». «Позволил» и «не позволил», протянул руку или нет – поступки, которые определяют существование семьи. Но никак не генетическая матрица, созданная изначально. То же самое с именами и фамилиями: их практически нет, но есть клички, смысл которых определяется поступками и чертами их обладателей: Сфинкс, Слепой, Рыжая. Они не накладывают на обладателей никакого предначертанного клейма, будь то печать страны, национальности, или выбора родителей.

 

2.      Наиболее увечные и неполноценные глубже всего постигают законы этого мира. Слепой – единственный человек, который полностью осознал, что даровало ему неограниченную силу. Наиболее привлекательная фракция среди всех групп – чумные дохляки, то есть изгои среди изгоев.

 

3.      Убийство Бога – составная часть многих космогоний (миф об Осирисе, Дионисийство, Евангелие). Книга Петросян не исключение. Бог детского мира Слепого и Кузнечика, добрый и внимательный, погиб от рук своих воспитанников. Монолог Слепого о Лосе страшен, но это слова, которые очень созвучны ритму цикла, через который проходит и отдельный человек (в данном случае Слепой), и вся цивилизация:

«Мне было пять, когда я попал сюда, – говорит он, – и для меня все было просто. Дом был Домом Лося, а чудеса – делом его рук. Едва переступив порог, я понял, что знаю об этом месте больше, чем должен был знать, и что здесь я другой. Дом открыл передо мной все сны, двери, все пути, не имеющие конца, только самые мелкие предметы не пели мне о своем присутствии, когда я приближался к ним. Таким и должен был быть Дом Лося. Я ел по ночам кусочки его стен и верил, что приближаюсь к Лосю. Он был богом этого места, богом его лесов, болот и таинственных дорог….

Через много лет, – продолжает Слепой, – я пришел в ужас, когда понял, что он здесь вообще ни при чем. Что он не создатель этого места, не его бог, что все это существует помимо него, что то, что я считал нашей общей тайной, принадлежит только мне одному. Потом оказалось, что не только мне, но меня это уже не утешило. Ведь главным для меня был он. А он ничего не знал. Жил себе на Дневной Стороне, жил тут и умер, а Дом не защитил его, как защитил бы меня, потому что я был его частью, а Лось – нет. Дом не отвечает за тех, кого не пускает в себя. Он не отвечает даже за тех, кого впустил. Каждый сновидец считает, что это место принадлежит ему одному. Что он сам его создал, что ничего плохого с ним здесь не случится. Чаще всего случается именно с ними. И они просто однажды не просыпаются».

 

Смерть Лося разделила на прошлое и настоящее реальность Дома. В прошлом остались Кузнечик, Рекс и Макс – детские, еще наивные воплощения Сфинкса, Стервятника и его погибшего брата. На личностном уровне произошедшие перемены - безусловно, инициация, выход из детского состояния. Предел, разделяющий жизнь надвое, обычно связанный с первым приобщением к смерти, проходят все персонажи современной фантастической мифотворческой литературы, что сближает созданные в книгах миры с первобытностью.

 

Смерть Лося, как и ее обстоятельства, невозможно не соотнести с событиями человеческой истории. Лось погиб в результате последнего столкновения двух полюсов, на которые разделился мир «старших» (как и мир в 20 веке вообще, пронизанный жесткой двуполярностью), когда нынешние обитетели Дома были еще детьми. Разделение людей в предшествующую эпоху было простым и разрушительным. «Старшие были людьми Мавра и людьми Черепа, делились на черных и красных, как шахматные фигурки. У них - свой мир, своя война и свои роли. Из-за чего началась их война, не помнил никто». Невозможно не провести аналогию с маглами и колдунами, чистокровными и полукровками из «Гарри Поттера» - столь же катастрофическим разделением общества на фракции.  Когда во время выпуска из «Дома» старшие столкнулись в последней битве, они залили мир кровью и убили Лося.

 

Мир Лося исчез, как исчезла вера в человеческий гуманизм в 20 веке. Реальность книги – новый Дом, построенный на капище жертвы Лося, на пепелище 20 века. Пепелище возродилось другим. У младших уже совершенно другие законы. Их деление разнообразно и небинарно: есть стая Птиц, стая Псов, Крыс и т.д. Больше не существует межгрупповой конфронтации, расправляются лишь с единичными нарушителями Закона (Помпеем, Волком...)

 

4.      Мир не жесток сам по себе, но его законы жестоки. За пересечение черты приходится платить. Обитатели «Дома» не сверхлюди (как считает Д. Быков), для которых нет никаких ограничений. Напротив, это члены племени, скрупулезно соблюдающие ритуал, традицию, «играющие в игру». Курильщик, выбравший быть абсолютно чужим этому миру, не понимает, с какой целью все это происходит: «Каждому своя роль, каждому – свое место в игре. Так с тех пор и живут. Притворяясь и придерживаясь сценария. Иногда с охотой, иногда кое-как, но всегда и везде. Крысы. Почти сплошь малолетки не старше семнадцати. Под их ядовитыми ирокезами – подростки еще не выбравшиеся из переходного возраста. Может, поэтому им так легко дается роль психов? Стервятник… монстр Дома. Я посмотрел на него своим обновленным взглядом и попробовал сорвать внешнюю шелуху. Траур… кольца… черный лак на отрощенных ногтях… длинные волосы и подкрашенные глаза. Убрать все это, забыть о том, что он спит в гробу, стереть вообще все сведения о его гнусных привычках – и что останется? Тощий, крючконосый тип. С острым подбородком. Личность неприятная, но далеко не чудовище».

 

5.      Магическая сторона книги Петросян – связь, которая возникает у читателя «Дома» с самим пространственным локусом и его обитателями. Одних героев Дом впускает, а другие чувствуют себя в его стенах абсолютно инородными. «Дом, в котором…», то есть вещественное воплощение замысла Петросян, точно так же поступает и с читателем. На разных форумах, посвященных «Дому», люди высказывают схожее мнение: «Такая книга либо пленит вас сразу и не отпустит уже никогда, либо оттолкнет с первых страниц». И действительно, кто-то читает не отрываясь, кто-то с трудом заталкивает в себя первые 50 страниц и дальше не пробирается. Дом выбирает себе жителей. Но как у читателя всегда есть выбор, оставаться в реальности «Дома» или захлопнуть книгу и никогда к ней не возвращаться, так и люди, населяющие мир книги, выбирают, остаться в Доме до выпуска, уйти в большой мир или поменять реальность. Право выбора – еще одна грань, связывающая посюстороннюю и книжную реальность.

Христос и космос. Илья Глазунов

 

Я уверен, что врата ада не одолеть, но каждый из нас должен бороться за добро, как это ни звучит пышно и высокопарно, и считаю, что зло существует как рак в мире – если оно пожрет до конца организм, то умирает вместе с добром зло.

И. Глазунов

 

Как замечает Ричард Харрис, автор книги «The image of Christ in modern art», интерес к евангельским сюжетам в творчестве современных художников сильнее, чем в любую другую эпоху, следующую после викторианской эры. Со времен Второй мировой войны религиозные сюжеты возвращают значимость, потерянную в период декаданса. В книге Харриса проанализированы работы европейских художников 20 и 21 веков (Макса Бекмана, Эмиля Нольде, Жоржа Руо), но меня ни одна из них не затронула. Слишком агрессивная цветовая палитра, совершенное несовпадение ассоциаций… Я решила посмотреть на русских живописцев. И практически сразу погрузилась в картины Ильи Глазунова. Меня еще в школьных учебниках гипнотизировали его иллюстрации к Достоевскому и «Слову о полку Игореве», евангельские же сюжеты вызвали почти восторг.

У Глазунова есть небольшой цикл картин - традиционно изображаемые эпизоды из жизни Христа: «Голгофа», «Христос в Гефсиманском саду», «Христос и Антихрист», «Изгнание из рая», «Поцелуй Иуды». Все они пронизаны одним ощущением, которое можно было бы выразить в словах «Иисус и космос». В живописи Глазунова запечатлено взаимодействие Христа со Вселенной, которое достигается за счет слияния пространственно-временных пластов. На некоторых картинах объединены начало и конец мира как продолжение одной истории, собраны персонажи Ветхого и Нового завета («Изгнание из рая»). В других картинах цвет неба и звезд отражается в глазах и на лице Христа, они как будто взаимно проникают друг в друга, что тоже оставляет ощущение некой «слиянности» мира («Христос в Гефсиманском саду», «Поцелуй Иуды»).

Изгнание из рая

Гефсиманский сад

Мировоззрение Глазунова отчетливо дихотомично, у него всегда есть две стороны, черная и белая, четкая градация святости или порока. И связано это разделение с абсолютно традиционным восприятием добра и зла. Особенно показательна в этом смысле известная картина «Вечная Россия», в которой расставлена четкая иерархия ценностей в мире Глазунова, причем выражена она с какой-то открытой наивностью: ближе всего к фигуре Христа находятся наиболее значимые и дорогие художнику персонажи истории. Практически в самом сердце картины находится Достоевский, чьи романы Глазунов неоднократно иллюстрировал.

Вечная Россия

Для Глазунова традиционная русская культура – единственное, что спасает от бездуховного мира. На другой картине – «Блудный сын» - за Христом стоят ряды русских классиков и просветителей как образцы святости, противопоставленные современному «свинскому» обществу. Интересно, что рядом с просветителями и ближе всех к Христу - Снегурочка в кокошнике. Видимо, художник до такой степени высоко оценил жертву во имя любви Снегурочки в частности и русской женщины вообще. Тем знаменательнее эволюция, а точнее, деградация образа Снегурочки на картине «Рынок демократии», написанной на 10 лет позже.

Блудный сын

Рынок демократии

Многие произведения Глазунова чудовищно перенаселенные: это копии тысяч портретов, поставленных, как на иконах, в ряд без особой композиционной связи. Чаще всего критики склонны считать это недостатком, мне же сразу приходит аналогия с новозаветным сюжетом - изображением страшного суда - когда со всех тысячелетий собраны люди и настолько же строго разделены по качеству своих деяний, как это попытался сделать Глазунов.

Из всего цикла, связанного с историей Христа, меня больше всего заинтересовала картина «Поцелуй Иуды». В первую очередь, из-за интертекстаульного материала. Христос совершенно отчетливо ассоциируется с русским богатырем. Черты лица Иуды точно повторяются в образе другого живописного персонажа Глазунова – Великого инквизитора из иллюстрации к роману «Братья Карамазовы».

 

Поцелуй Иуды

Великий инквизитор

Такая параллель, вероятно, не случайна: функция обоих в евангельской истории и в поэме Ивана Карамазова одна и та же: отправить Христа на смерть. Если внимательнее присмотреться к тому, как выглядят в интерпретации художника Иуда и Инквизитор, можно заметить общую манеру прописывать их лица. Черты предателей словно размыты, напоминают восковые изваяния, которые начинают плавиться от соприкосновения с источником света. В этих лицах нет ничего страшного, их обладатели не жестоки, сами преисполнены сокровенного ужаса, отраженного в их глазах. Они вызывают только презрение и жалость. В картинах Глазунова вообще злодеи бывают двух типов: тираны, сверхлюди, с сухими и острыми чертами лица, и такие вот запутавшиеся предатели с восковыми лицами, причем одни спокойно перевоплощаются в других (см. картины «Царь Борис») .

 

Не могу сказать, что в трактовке евангельских и других исторических сюжетов у Глазунова есть какие-нибудь особенно новаторские идеи. Но бесконечно огромные глаза глазуновских героев (интересно, фамилия как-то повлияла на художественные решения живописца?) непреодолимо притягивают и завораживают. Почему-то.